Неточные совпадения
Вронский был
в эту зиму произведен
в полковники, вышел из полка и
жил один. Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и
в пять минут
воспоминания безобразных сцен, виденных им
в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся
в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
Анна никак не ожидала, чтобы та, совершенно не изменившаяся, обстановка передней того дома, где она
жила девять лет, так сильно подействовала на нее. Одно за другим,
воспоминания, радостные и мучительные, поднялись
в ее душе, и она на мгновенье забыла, зачем она здесь.
Кто
жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия
воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Лонгрен поехал
в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова
жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и
воспоминания на маленьком существе.
В этой тревоге он
прожил несколько дней, чувствуя, что тупеет, подчиняется меланхолии и — боится встречи с Мариной. Она не являлась к нему и не звала его, — сам он идти к ней не решался. Он плохо спал, утратил аппетит и непрерывно прислушивался к замедленному течению вязких
воспоминаний, к бессвязной смене однообразных мыслей и чувств.
В последний вечер пред отъездом
в Москву Самгин сидел
в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая не мешала бы
жить, а
жить надобно
в провинции,
в тихом городе, не
в этом, где слишком много
воспоминаний, но
в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым
жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и
воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Да, кузина: вы обмануты, и ваши тетки
прожили жизнь
в страшном обмане и принесли себя
в жертву призраку, мечте, пыльному
воспоминанию… Он велел! — говорил он, глядя почти с яростью на портрет, — сам
жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!
Неохотно дала ему ключи от него бабушка, но отказать не могла, и он отправился смотреть комнаты,
в которых родился,
жил и о которых осталось у него смутное
воспоминание.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились
в голове при
воспоминании о Франции. «
В Париж бы! — говорил я со вздохом, —
пожить бы там,
в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, —
пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя
в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
«Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он
жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще
жив. А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться.
Воспоминание это жгло его совесть.
И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить
в гошпитале и Академии; так
прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было
воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они играли
в дурачки, они играли
в лото, она даже стала учиться играть
в шахматы, как будто имела время выучиться.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных
воспоминаний, и поехали
жить в ***ское поместье.
Alma mater! Я так много обязан университету и так долго после курса
жил его жизнию, с ним, что не могу вспоминать о нем без любви и уважения.
В неблагодарности он меня не обвинит, по крайней мере,
в отношении к университету легка благодарность, она нераздельна с любовью, с светлым
воспоминанием молодого развития… и я благословляю его из дальней чужбины!
Удивительный человек, он всю жизнь работал над своим проектом. Десять лет подсудимости он занимался только им; гонимый бедностью и нуждой
в ссылке, он всякий день посвящал несколько часов своему храму. Он
жил в нем, он не верил, что его не будут строить:
воспоминания, утешения, слава — все было
в этом портфеле артиста.
— Вот был профессор-с — мой предшественник, — говорил мне
в минуту задушевного разговора вятский полицмейстер. — Ну, конечно, эдак
жить можно, только на это надобно родиться-с; это
в своем роде, могу сказать, Сеславин, Фигнер, — и глаза хромого майора, за рану произведенного
в полицмейстеры, блистали при
воспоминании славного предшественника.
С недоумением спрашиваешь себя: как могли
жить люди, не имея ни
в настоящем, ни
в будущем иных
воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж
жили!
Уже
в конце восьмидесятых годов он появился
в Москве и сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей» как переводчик, кроме того, писал
в «Русской мысли».
В Москве ему
жить было рискованно, и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал
в Москву, останавливаясь у друзей.
В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с друзьями он делился своими
воспоминаниями.
Знакомство с деревней, которое я вынес из этого чтения, было, конечно, наивное и книжное. Даже
воспоминание о деревне Коляновских не делало его более реальным. Но, кто знает — было ли бы оно вернее, если бы я
в то время только
жил среди сутолоки крепостных отношений… Оно было бы только конкретнее, но едва ли разумнее и шире. Я думаю даже, что и сама деревня не узнает себя, пока не посмотрится
в свои более или менее идеалистические (не всегда «идеальные») отражения.
Впоследствии глаза у меня стали слабее, и эта необычайная красота теперь
живет в моей душе лишь ярким
воспоминанием этой ночи.
Поджидал весточки от вас, но, видно, надобно первому начать с вами беседу,
в надежде что вы [не] откажете уделить мне минутку вашего досуга, Вы должны быть уверены, что мне всегда будет приятно хоть изредка получить от вас словечко: оно напомнит мне живо то время,
в котором до сих пор еще
живу; часто встречаю вас
в дорогих для всех нас
воспоминаниях.
В 825-м году он, как пленный француз, ходил
в изорванных башмаках;
в деревне
живя у Апостольского ключа, [То есть
в имении отца, И. М. Муравьева-Апостола. 218] окруженного 5 т. душ, черпал из него только 400 р. асе.
в год — и то еще были от Ивана Матвеевича замечания конторе. Кажется, и блудного сына нельзя бы строже пасти. Но Матвей был тогда весел и мил необыкновенно… [Об М. И. Муравьеве-Апостоле до восстания 14 декабря 1825 г. —
в его
Воспоминаниях (1922).]
Сегодня мы нагнали Якушкина, и он просил, чтоб вы им при случае сказали по получении сего письма, что он здоров, с помощью божьей спокоен. Вообрази, что они, несмотря на все неприятные встречи,
живут в Ярославле и снабжают всем, что нужно. Я истинно ее руку расцеловал
в эту дверь… Я видел
в ней сестру, и это впечатление надолго оставило во мне сладостное
воспоминание, — благодарите их.
Бабушки уже нет, но еще
в нашем доме
живут воспоминания и различные толки о ней. Толки эти преимущественно относятся до завещания, которое она сделала перед кончиной и которого никто не знает, исключая ее душеприказчика, князя Ивана Иваныча. Между бабушкиными людьми я замечаю некоторое волнение, часто слышу толки о том, кто кому достанется, и, признаюсь, невольно и с радостью думаю о том, что мы получаем наследство.
— Да, все это так… я не сомневаюсь. Но чем ты мне заплатишь вот за эту гнилую жизнь, какой я
жила в этой яме до сих пор? Меня всегда будут мучить эти позорнейшие
воспоминания о пережитых унижениях и нашей бедности. Ах, если бы ты только мог приблизительно представить себе, что я чувствую! Ничего нет и не может быть хуже бедности, которая сама есть величайший порок и источник всех других пороков. И этой бедностью я обязана была Раисе Павловне! Пусть же она хоть раз
в жизни испытает прелести нищеты!
Въезжая
в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остается только
жить в прошлом и переваривать ваши
воспоминания.
Однако бегать не привелось, ибо как ни ходко плыли навстречу молодые
воспоминания, а все-таки пришлось убедиться, что и ноги не те, и кровь
в жилах не та. Да и вопросы, которые принесли эти
воспоминания… уж, право, не знаю, как и назвать их. Одни, более снисходительные, называют их несвоевременными, другие, несомненно злобные, — прямо вредными. Что же касается лично до меня… А впрочем, судите сами.
— Эти
воспоминания имели тем бòльшую прелесть для штабс-капитана Михайлова, что тот круг,
в котором ему теперь привелось
жить в пехотном полку, был гораздо ниже того,
в котором он вращался прежде, как кавалерист и дамский кавалер, везде хорошо принятый
в городе Т.
В походах,
в крепостях ему было хорошо; но только здесь, только из-под крылышка дяди Ерошки, из своего леса, из своей хаты на краю станицы и
в особенности при
воспоминании о Марьянке и Лукашке ему ясна казалась вся та ложь,
в которой он
жил прежде и которая уже и там возмущала его, а теперь стала ему невыразимо гадка и смешна.
— Потому что мы
жили далеко друг от друга; мы с ним были дружны, потому что раз виделись
в пятнадцать лет. И при этом мелькнувшем свидании я заслонил
воспоминаниями замеченную мною разность нашу.
"А не то послушаться ее? — мелькнуло
в его голове. — Она меня любит, она моя, и
в самом нашем влечении друг к другу,
в этой страсти, которая, после стольких лет, с такой силой пробилась и вырвалась наружу, нет ли чего — то неизбежного, неотразимого, как закон природы?
Жить в Петербурге… да разве я первый буду находиться
в таком положении? Да и где бы мы приютились с ней. эх И он задумался, и образ Ирины
в том виде,
в каком он навек напечатлелся
в его последних
воспоминаниях, тихо предстал перед ним…
Кручинина. Родных у меня нет;
жила я скромно, почти не имела знакомства, так и узнать меня некому. Вчера я проезжала мимо того дома, где
жила, велела остановиться и подробно осмотрела все: крыльцо, окна, ставни, забор, даже заглядывала
в сад. Боже мой! Сколько у меня
в это время разных
воспоминаний промелькнуло
в голове. У меня уж слишком сильно воображение и, кажется,
в ущерб рассудку.
Анна Анисимовна со своими детьми
живет у Анны Михайловны
в бывших комнатах Долинского. Отношения их с Анной Михайловной самые дружеские. Анна Анисимовна никогда ничего не говорит хозяйке ни о Дорушке, ни о Долинском, но каждое воскресенье приносит с собою от ранней обедни вынутую заупокойную просфору. Долинского она терпеть не может, и при каждом случайном
воспоминании о нем лицо ее судорожно передвигается и принимает выражение суровое, даже мстительное.
С этого времени образование во всех своих частях пало, а языкознание вовсе уничтожилось. Об этом
в корпусе
жили предания, не позабытые до той сравнительно поздней поры, с которой начинаются мои личные
воспоминания о здешних людях и порядках.
Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю, всю жизнь, а потом,
живя в глуши, среди чужих людей, она будет каждый день думать о том, что где-то у нее есть друг, любимый человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит о ней чистое
воспоминание.
Воспоминания обрываются при этом дорогом имени, и вдруг выступает какая-то действительность, но такая смутная, точно едешь
в крытом возке по скрипучему первозимку, — и кажется, что едешь, и кажется, что и не едешь, а будто как
живешь какой-то сладкой забытой жизнью; и все жужжит, жужжит по снегу гладкий полоз под ушами, и все и взад и вперед дергается разом — и память и дорога.
О донна Анна!
Тебя одну и вижу я и помню.
Всю жизнь мою до этого мгновенья,
Все, что я
прожил, все, что ощущал,
Я все забыл! И как впадают
в море,
В бездонное, все реки и ручьи,
Так, без следа, мои
воспоминаньяВ твоей любви теперь поглощены!
Отсутствие женского пола (ибо не было возможности причислить к нему двух теток Элеоноры Карповны, сестер колбасника, да еще какую-то кривобокую девицу
в синих очках на синем носе), отсутствие приятельниц и подруг меня сперва поразило; но, поразмыслив, я сообразил, что Сусанна, с ее нравом, воспитанием, с ее
воспоминаниями, не могла иметь подруг
в той среде, где она
жила.
Сижу
в этом унылом городишке (о, как унылы германские городишки!) и, вместо того чтобы обдумать предстоящий шаг,
живу под влиянием только что минувших ощущений, под влиянием свежих
воспоминаний, под влиянием всего этого недавнего вихря, захватившего меня тогда
в этот круговорот и опять куда-то выбросившего.
В это горячее время было пережито, может быть, слишком много счастливых молодым счастьем часов;
воспоминанием об этом времени остались такие люди, как Мухоедов, этот идеалист с ног до головы, с каким-то особенным тайничком
в глубине души, где у него
жило то нечто, что делало его вечно довольным и беззаботным.
Как ни хорошо устроилась Александра Васильевна, а все-таки, сидя
в ее маленькой комнатке, трудно было освободиться от тяжелого и гнетущего чувства; одна мысль, что человеку во цвете лет приходится
жить воспоминаниями прошлого счастья и впереди не оставалось ровно ничего, кроме занятий с детьми, — одна эта мысль заставляла сердце сжиматься. Точно угадывая мои мысли, Александра Васильевна с своей хорошей улыбкой проговорила...
С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым
воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не
прожила в настоящую минуту…
— Как ты
жил прежде, хорошо и приятно? — спросил голос. И он стал перебирать
в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но — странное дело — все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все — кроме первых
воспоминаний детства. Там,
в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было
жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы
воспоминание о каком-то другом.
Конечно,
прожив около двадцати лет
в беспорочном супружестве, они обое уже налюбилися и излюбилися; но все-таки при виде скорби близкого лица пробуждается какое-то особенное чувство, вроде любовного
воспоминания, и рождает уже одно сожаление.
Милый образ бедного ребенка грустно мелькнул перед ним. Сердце его забилось сильнее от мысли, что он сегодня же, скоро, через два часа, опять увидит свою Лизу. «Э, что тут говорить! — решил он с жаром, — теперь
в этом вся жизнь и вся моя цель! Что там все эти пощечины и
воспоминания!.. И для чего я только
жил до сих пор? Беспорядок и грусть… а теперь — все другое, все по-другому!»
В хорошие минуты Касатского не смущали эти мысли. Когда он вспоминал про это
в хорошие минуты, он радовался, что избавился от этих соблазнов. Но были минуты, когда вдруг всё то, чем он
жил, тускнело перед ним, он переставал не то что верить
в то, чем
жил, но переставал видеть это, не мог вызвать
в себе того, чем
жил, а
воспоминание и — ужасно сказать — раскаяние
в своем обращении охватывало его.
Как нарочно, когда она еще
жила в Москве у тетки, к ней сватался некий князь Мактуев, человек богатый, но совершенно ничтожный. Она отказала ему наотрез. Но теперь иногда ее мучил червь раскаяния: зачем отказала. Как наш мужик дует с отвращением на квас с тараканами и все-таки пьет, так и она брезгливо морщилась при
воспоминании о князе и все-таки говорила мне...
— Да, да, я мысленно простился со всем и совсеми, — продолжал Половецкий. —
В сущности, это был хороший момент…
Жил человек и не захотел
жить. У меня оставалось доброе чувство ко всем, которые оставались
жить, даже к жене, которую ненавидел. Все было готово… Я уже хотел уйти из дома, когда вспомнил о детской, освященной
воспоминаниями пережитых страданий. Я вошел туда… Комната оставалась даже неубранной, и
в углу валялась вот эта кукла…
Она звалась Варюшею. Но я
Желал бы ей другое дать названье:
Скажу ль, при этом имени, друзья,
В груди моей шипит
воспоминанье,
Как под ногой прижатая змея;
И ползает, как та среди развалин,
По
жилам сердца. Я тогда печален,
Сердит, — молчу или браню весь дом,
И рад прибить за слово чубуком.
Итак, для избежанья зла, мы нашу
Варюшу здесь перекрестим
в Парашу.
Живя с самой весны
в N-ском уезде и бывая почти каждый день у радушных Кузнецовых, Иван Алексеич привык, как к родным, к старику, к его дочери, к прислуге, изучил до тонкостей весь дом, уютную террасу, изгибы аллей, силуэты деревьев над кухней и баней; но выйдет он сейчас за калитку, и всё это обратится
в воспоминание и утеряет для него навсегда свое реальное значение, а пройдет год-два, и все эти милые образы потускнеют
в сознании наравне с вымыслами и плодами фантазии.